Реферат на тему Соотношение сказа и орнаментализма в Конармии И.Бабеля

Содержание:

Введение. 3

Основная часть. 4

Заключение. 4

Список использованной литературы.. 6

Введение:

Художественный
успех бытовой повести во многом связан с погружением в стихию народной речи.
Использование сказа и сказовых форм повествования выступает способом проявления
внимания к чужому слову, чужому сознанию. Выйдя на улицу, столкнувшись с
"вавилонским столпотворением" речевых стилей, проза не могла пройти
мимо возможности вобрать в себя языковую стихию, запечатлеть
"переселение" и "смешение" языков — языков лозунга,
военного приказа, народного митинга, просторечья разбушевавшейся народной
стихии, высокой романтической народной песни и классического романса, молитвы и
революционной частушки. Давление чужого слова на авторское повествование,
стремление дать герою возможность выразить себя нередко приводили к полному
замещению авторской речи чужим словом, к появлению сказа, становящегося
жанрообразующим фактором.

Художественный
мир «Конармии» рассматривался многими исследователями: так, Г. С. Жирников
выделяет музыку важной составляющей эстетического кода книги; Р. М. Ханинова
выдвигает мысль о непосредственном сопряжении в психологической парадигмы
текстов с мирочувствованием персонажей в ольфакторном ракурсе; при этом мир
бабелевских текстов парадоксальным образом представляется "царствием
постыдного неэстетизма".

Пространство
у Бабеля составляют собственно категории и параметры, определяющие конфигурацию
художественного мира; объекты, которые этот мир наполняют; процессы, которые
происходят с данными объектами и влияют на конструкцию универсума в целом [1].

Целью работы является
анализ  соотношения сказа и
орнаментализма в «Конармии» И.Бабеля.

Структура работы: работа
состоит из введения, основной части, заключения и списка использованной
литературы.

Заключение:

Талант Бабеля
— «жестокий» талант: писателя привлекает страшный и кровавый, иногда даже
патологический материал, автор не щадит чувств читателя: отрубленные головы,
вспоротые животы, запахи крови, пота и грязи создают определенный специфический
колорит его произведений, но не болезненное пристрастие к острым жестоким
сценам руководит им, а неприятие насилия в любых его формах — революционной и
антиреволюционной [3].

Короткие
сюжеты, намеченные штрихами образы «бедных людей» и реакция на их судьбы
«человека думающего» — все это лежит в основе стихии, показанной в «Конармии».
Однако конфликт «лишнего человека», «плутовской» сущности Лютова и, собственно,
такой же натуры самого Бабеля, парадоксально роднит его с поднявшимся ураганом
Гражданской войны и революции, с ее гротеском и истерическим смехом (аллюзия к
«Красному смеху» Л. Андреева), благодаря именно единению героя и автора и
чуткости обоих к ритму и «музыке» этих кровавых событий — возможно, именно
осознание и принятие близости этой стихии с хаосом и народными
ярмарочно-праздничными мотивами позволяют синтезу автора-героя выжить и
сохранить рассудок в революционном круговороте.

Подводя
итоги, мы можем сказать, что в цикле новелл Бабеля русская культурная матрица
предстала перед читателями совершенно уникальным, еще неизведанным ранее
образом: автор показал ее в период катастрофического, эпохального перелома при
помощи «празднично-игровых» средств и трагичности библейского пафоса, с
соблюдением точных законов построения композиции и согласно принципам
«логичного хаоса» авангардистов. Как бы не была понятна, ужасна и коротка
«Конармия» И. Бабеля на первый взгляд, она представляет собой глубочайшее
произведение со своим художественным кодом, требующим дальнейшей детальной
расшифровки.

Фрагмент текста работы:

Основная часть Бабель знает,
что жестокость иногда необходима, что она может быть оправдана — и социально и
исторически, но и сам писатель, и его герой Лютов не могут принять этого. Нельзя
оправдать революцию, основанную на крови, бессмысленное убийство людей. Старый
Гедали (рассказ «Гедали») размышляет вслух: «Революция — это хорошее дело
хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди».
И Лютов знает, что ему на это ответить.

«Летопись
будничных злодеяний», из которых складывается история революции и гражданской
войны, отражается в рассказе «Переход через Збруч». В рассказе нет описания
боев, повествователь видит все происходящее в особом фантастическом и
символическом свете: поля пурпурного мака ассоциируются с морями крови,
оранжевое солнце катится по небу, «как отрубленная голова», в вечернюю прохладу
каплет «запах вчерашней крови и убитых лошадей», все «убито тишиной». Ночлег в
бедной еврейской семье, сон, приснившийся герою: начдив всаживает две пули в
глаза комбригу и «оба глаза его падают наземь», — все фантасмогорично,
ирреально. И, разбуженный беременной женщиной, вдруг обнаруживает, что спит
рядом с мертвым стариком, «глотка его вырвана, лицо разрублено пополам, синяя
кровь лежит на его бороде, как кусок свинца». Вот так Бабель, эстет и
интеллигент, показывает «крушение гуманизма», сопровождающее процесс великих
революционных преобразований в России [2].

Критики и
читатели ждали от Бабеля «традиционного» подхода к изображению войны, но ни
сюжеты, ни персонажи не укладывались в рамки «традиции». Поэтому очень скоро в
«Конармии» увидели пасквиль на Советскую власть, дискредитацию истории
гражданской войны и революции и заговорили о «политической» вредности рассказов
Бабеля [5].

Представление
о пространстве, формирующееся путем проектирования мифа на определенный текст,
по словам В. Шуникова, «позволяет говорить о художественном мире «Конармии»
если не как о «том свете», то как о специфически организованном участке
мироздания».

На язык
музыки положена холодная жестокость. Особо точные натуралистические картины
сопровождаются звучащей в воздухе симфонией войны и из ужасных превращаются в
эстетичные. Живописность и музыкальность разрушают грань прозы и поэзии —
«Конармия» становится поэмой в прозе; автор-рассказчик, наблюдающий за этим,
уже не занимает позицию «над действием» — он «внутри» самого действия, в самом
его эпицентре, пропускает симфонию ужаса через себя и откровенно ею
наслаждается. Отсюда сгущение красок, насыщенность деталями и образами,
доходящая до пресыщения, но вместе с тем — гармония, эстетика
противоестественного. («Вдова»: «Он пошел по лесу, заставленному телегами. Тела
санитарок торчали под телегами… Сапоги спящих были брошены врозь, зрачки
заведены к небу, черные ямы ртов перекошены». «Берестечко»: «Во время войны в
этих катакомбах спасаются от пуль и грабежей. Здесь скопляются за много дней
человечьи отбросы и навоз скотины. Уныние и ужас заполняют катакомбы едкой
вонью и протухшей кислотой испражнений. Берестечко нерушимо воняет и до сих
пор, от всех людей несет запахом гнилой селедки. Местечко смердит в ожидании
новой эры, и вместо людей по нему ходят слинявшие схемы пограничных несчастий.»)
[4].